Глеб Бобров - Я дрался в Новороссии![сборник]

Не проходит и десяти минут, как мы в подвале. Кто-то тут же обустраивается, чтобы продолжить прерванный сон, кто-то слишком для этого взбудоражен. Мама держит на коленях объёмистую сумку с самыми необходимыми вещами, деньгами и документами, зевает. Мой сон где-то слишком далеко, чтобы попытаться кануть в него до окончания бомбёжки. Все мысли сосредотачиваются на брате: у него сегодня последняя смена перед отпуском. Рядом сидит его девушка Ирина, и в её глазах я вижу отражение собственных страхов. Она сжимает в руках телефон, и я знаю, как только наступит относительное затишье, тут же выберется наружу и попытается дозвониться.

Бьют где-то очень близко. Слышны залпы и спустя 10-12 секунд -- разрывы снарядов. Иногда в ночное небо взмывает сразу целый пакет, иногда шумят одиночные.

-- Ну вот и кто их разберёт, наши или не наши? -- ворчат соседи.

-- Вот если залп слышнее, чем разрыв, то наши.

Мы напряжённо вслушиваемся, пытаясь определить. Наши выводы разнятся. Через какое-то время разрывы становятся слышнее.

-- Вот это уже ответка от укровояк пошла, -- делится кто-то авторитетным замечанием.

-- Н-да, похоже на то...

Спустя полтора часа самые смелые выползают наружу покурить, потому что вот уже десять минут над городом царит тишина. Ирина выскакивает, чтобы попытаться дозвониться Сашке. Я просто брожу по двору. Небо начинает светлеть, от недавно лютовавших "Градов" над онемевшим городом поднимается сильный ветер и кто-то замечает, как в стороне шахт поднимается столб дыма. Моё сердце начинает биться, как кузнечный молот. Ира убирает телефон и обхватывает себя руками.

-- Связи нет? -- спрашиваю.

-- Связь есть. Трубку не берёт.

-- Работает, наверное, -- слежу, чтобы голос не выдавал моей внезапно вспыхнувшей паники.

Ирина кивает и снова хватается за телефон. Спустя несколько минут обстрел возобновляется, и мы спешим в подвал. Трубку Сашка так и не взял.

Внутри прохладное сонное царство. Немногие бодрствующие молчат -- такой сильный и продолжительный обстрел мы переживаем впервые. Отец, сидя на лавке, дремлет и мама, вроде бы, тоже. Тем лучше, иначе мое всевозрастающее беспокойство непременно передалось бы им.

В конце концов, невзирая на все треволнения, сон смаривает и меня. Я клюю носом прямо на низкой самодельной лавке, мечтая только о том, как бы растянуться во весь рост на кровати, послав войну к чёрту. О брате стараюсь не думать -- сейчас мы совершенно бессильны что-либо предпринять. Но я знаю, как только затихнет и эта волна обстрела, Ирина снова ринется звонить.

Еще через полчаса удаётся, наконец, дозвониться. Смена почти закончилась. Да, снаряды рвались в непосредственной близости от шахты, но у них все живы. Страх понемногу отпускает, и под самое утро меня отправляют в один из отсеков подвала на импровизированный лежак хоть немного вздремнуть. Я не сопротивляюсь.

-- Ба, у вас же столько раненых было. Прямо, считай, настоящие герои. Нравился кто-нибудь?

-- Ой! -- бабушка смеётся, заливая в старый фаянсовый чайник крутой кипяток. -- Я была очень стеснительной. Девчонки, бывало, бегают, зубами блестят, прихорашиваются, если кто в вагон заглядывает. А я не могу. Сяду себе в уголочке тихонько или говорю, мол, пойду бельё гладить. И сбегаю.

-- Ну, я не поверю, что вообще никто не нравился, -- сердце восторженной школьницы требует романтики, да настоящей, а не той, которую выдумывают в книжках.

-- Был один, -- бабушка уже не улыбается. Горячий крепкий чай льётся в чашки. Я не спешу хвататься за оладьи, застыв в ожидании. Эту историю я тоже слышу в первый раз.

-- Его Алексеем звали. Лётчик. Красивый, высокий, голубоглазый, волосы светлые и густые-густые! Вот такая копна! А я что, мышка серая: худющая, с тонкими косичками, платья на мне болтаются. Не верила я, что он это серьёзно.

-- Ба, ну это глупости. Честное слово, разве в красоте дело? Ты бегала от него что ли?

-- Бегала. Он как ни зайдёт к нам в вагон меня спросить, а я говорю девчонкам: "Скажите, что на дежурстве. Нет меня".

-- Вот надо же! -- я досадливо морщусь и дую на горячий чай. -- Ну а он что?

-- Не отставал. Я говорю: "Вот что ты за мной ходишь?" А он...

Между нами опускается молчание -- тяжёлое, прямо-таки неподъёмное, и я просто не решаюсь расспрашивать дальше.

-- Мы прибыли в Орёл, и там с другими ранеными его транспортировали в местный госпиталь.

-- И ты больше никогда его не видела? -- моему огорчению нет предела.

-- Нет. Но он письма слал... Он погиб в сорок втором. Мне сказали, сбили его под Орлом.

Молчание снова завладевает нами. Я невольно шмыгаю носом. Война -- жестокая, ревнивая стерва...

Из сна меня вырывает родной голос, я открываю глаза, вглядываясь в тусклый свет фонаря, освещающего переднее подвальное помещение: брат вернулся. Обнимает Ирину, рассказывает о том, что случилось на шахте. Слава тебе господи, целый и невредимый. И только после этого я проваливаюсь в долгий и глубокий сон безо всяких сновидений.

Та ночь оказалась самой тяжёлой и длинной для нас за всю войну, но именно она подложила начало Южному котлу и постепенному оттеснению частей ВСУ и нацгвардии от границ города на юго-запад.

-- Ба, а ты помнишь, как объявили Победу?

-- Конечно, помню. Мы прибыли на станцию, а нам кричат: "Всё, закончилась война!". Вот так мы и узнали.

Во уже два года, ба, как я не могу больше попросить рассказать тебя о твоей войне. Но теперь сама смогла бы рассказать тебе о своей -- о той невозможной и невероятной, в которую я, расспрашивая тебя, никогда и ни за что бы не поверила...

Михаил Надежин

Могильщик

рассказ

  - Иду-иду, что греметь-то?! - дед Василий, пожалуй, самый старый житель маленького шахтёрского посёлка, что возле Горловки, не зажигая света, ногами нащупал под скамейкой тапки, невесть когда вырезанные из старых валенок, подхватил старый шахтёрский фонарь, по привычке оставленный на ночь у изголовья, и быстро, как сумел, засеменил к двери. Громко упала щеколда и дверь, нехотя, со скрипом отвалилась от косяка. Просочившийся из дома через дверной проём скудный пучок света обозначил в темноте контур нескольких фигур одетых в камуфляж с выцветшими "жовто-блакитными" шевронами на рукаве. Тот, кто стоял ближе к входу и вероятно колотил в дверь, человек с трудно угадываемым возрастом, со следами недельной щетины на багровом лице и бегающими глазками, грубо ткнул хозяина автоматным прикладом так, что тот отшатнулся и почти упал. Судя по всему, это был по званию старший из пришедших. Убрав с дороги хозяина дома, он бесцеремонно ввалился в хату. За ним последовали и остальные.

  Пугливо озираясь и пригнувшись, как обычно делают во время обстрела, Старший, прошёлся вдоль стен хозяйской горницы. Не обнаружив ничего опасного для себя, он откинул за спину автомат и распрямился, затем то ли прохрипел, то ли прорычал: "Що так довго не в╕дкривав, хова╓ш кого або як?". В маленькой комнате стало душно от недельного перегара и протухшей от пота одежды незваных гостей.

  - Некого мне прятать, один живу. - Старик медленно приподнялся от перенесённого удара, перевёл дух и расправил плечи. Потом с нескрываемым отвращением повернулся спиной к вломившимся в дом и сделал несколько шагов к старому комоду, стоявшему у стены, чтобы положить на него фонарь. - Чего хотели-то? - не поворачиваясь, бросил дед стоявшим за спиной воякам. - Ночь-полночь, а всё бродите, покою от вас нет: весь день бабахают, стреляют, так ещё и ночью не угомонятся!

  - Ты, старый хрыч, придержи язык, - взбешённый невозмутимостью деда почти завизжал Старший, неожиданно перейдя с мовы на русский, - мы быстро вправляем мозги особенно разговорчивым! С этими словами он подскочил к деду, схватил его нервно трясущимися руками за отворот рубахи и резко рванул к себе. Тут же другой, альбинос, с бесцветными глазами-дырами, отточенным движением выхватил со своего пояса длинный армейский нож с вырезанными на нём двумя эсэсовскими молниями на рукояти и приставил его остриё к лицу деда Василия.

  - Говори быстро, гнида, есть ещё дома кто или нет?! - вопил, брызжа слюной, Старший, почти уткнувшись в лицо деда.

  - Нет никого, - медленно переведя взгляд на физиономию карателя, не разжимая зубов, спокойно и мерно ответил хозяин дома. - Те, кто жил раньше в посёлке, либо погиб под обстрелами, либо успел сбежать куда подальше, чтобы вас не видеть, оставшиеся - по своим подвалам от стрельбы прячутся. Собаки, и те из посёлка ушли, как только вы тут появились. - Голос старика ни на мгновенье не дрогнул, напротив - он с каждым звуком становился всё глубже, тяжелее, казалось, что голос этот нарастающим гулом всё растекался, раскатывался, обретая объём, заполнял собой пространство дома, каждый его угол. В дерзости его не было ни тревоги, ни какого-нибудь страха. Скорее, можно было ощутить в каждом слове, в обжигающе ледяном взгляде старика , насколько твёрд и крепок был дух его. В мгновение всё замерло в ожидании того, что будет дальше. Накатившись на спокойствие хозяина дома, каратель разжал пальцы, выпустил ворот рубахи деда и отступил.